— И мне немножко стыдно, что тогда так от тебя убежала.
— Правда? А я тебя не виню. Я и впрямь иногда был немного… противным.
— Немного? Да ты был ужасен.
— Знаю.
— Ты был эгоистом, самовлюбленным и жутким занудой, между прочим…
— Я понял.
— И все равно. Надо было учесть, что ты переживал из-за мамы…
— Меня это не оправдывает.
— Нет, конечно, но это не могло на тебя не повлиять.
— Я все еще храню твое письмо. Замечательное письмо, я очень тебе благодарен.
— И все же надо было не только письмом ограничиться. Ведь друзей не бросают, верно? Я должна была принять удар на себя.
— Я тебя не виню.
— Все равно. — К своему стыду, Эмма поняла, что плачет.
— Эй, эй… что с тобой, Эм?
— Прости, я просто много выпила, и…
— Иди сюда.
Он обнял ее, прислонившись лицом к ее шее, пахнущей шампунем и мокрым шелком, а она уткнулась ему в шею, вдыхая запах его лосьона, пота и алкоголя, запах его костюма. Так они стояли некоторое время, а потом Эмма перевела дыхание и заговорила:
— Я скажу тебе, в чем дело. Понимаешь… когда мы не виделись, я думала о тебе каждый день — не шучу, каждый день о тебе вспоминала.
— Я тоже о тебе вспоминал.
— Даже если просто думала: «Эх, видел бы это Декстер!», или «Интересно, где сейчас Декстер?», или «Господи, какой же идиот этот Декстер». Понимаешь, о чем я? А когда я увидела тебя сегодня, я решила, что ты ко мне вернулся — мой лучший друг. Но теперь всё это навалилось: эта свадьба, ребенок, — и я очень, очень счастлива за тебя, Декс. Но у меня такое чувство, как будто я снова тебя потеряла.
— Потеряла? Как это?
— Ну знаешь, как бывает, когда у тебя семья: столько ответственности, — и перестаешь общаться с друзьями…
— Необязательно.
— Нет, серьезно, это же сплошь и рядом происходит, мне ли не знать. У тебя теперь будут другие приоритеты, другие новые друзья — все эти красивые молодые парочки, с которыми вы познакомитесь на занятиях по подготовке к родам, и у них тоже будут дети, новые знакомые будут тебя понимать, или ты просто будешь слишком уставать из-за того, что всю ночь не спал.
— Ну, вообще-то мы собираемся завести одного из тех детей, с кем не возникнет проблем. Его можно будет просто оставлять одного в комнате. Даже с консервным ножом и газовой духовкой. — Он почувствовал, как она смеется, уткнувшись ему в грудь, и в этот момент в голове его проскользнула мысль: разве может быть что-то лучшее в жизни, чем когда Эмма Морли смеется над его шутками? — Я не стану одним из тех ненормальных родителей, обещаю.
— Правда?
— Клянусь.
Она отстранилась и взглянула на него:
— Клянешься, что больше не исчезнешь?
— Нет, если ты не исчезнешь.
Их крепко сжатые губы вдруг соприкоснулись. Эмма и Декстер замерли на мгновение в счастливом оцепенении, стоя с открытыми глазами, совершенно неподвижно.
— Сколько времени? — спросила Эмма, в панике отвернувшись.
Декстер сдвинул рукав пиджака и взглянул на часы:
— Почти полночь.
— Что ж! Нам пора.
Они зашагали молча, точно не понимая, что сейчас произошло и что будет дальше. Два поворота, и вот они на выходе из лабиринта, еще чуть-чуть — и вернутся к гостям. Эмма уже хотела открыть тяжелую дубовую дверь, когда Декстер взял ее за руку:
— Эм?
— Декс?
Ему хотелось отвести ее обратно в лабиринт. Он бы выключил телефон, и они бы остались там до конца вечеринки — заблудились бы и говорили, говорили обо всем, что произошло за прошедшее время.
— Друзья? — наконец проговорил он.
— Друзья. — Она отпустила его руку. — А теперь пойдем отыщем твою невесту. Хочу ее поздравить.
Жасмин Элизабет Виола Мэйхью.
Она родилась поздним вечером третьего дня нового тысячелетия, поэтому всегда будет ровесницей века. Маленькая, но здоровая — 6 фунтов, 6 унций — и, в глазах Декстера, невыразимо прекрасная. Он знал, что готов отдать ради нее жизнь, одновременно понимая, что подобная надобность в этом вряд ли когда-нибудь возникнет.
В ту ночь, сидя в низком и жестком больничном кресле и прижимая к груди крошечный сверток, внутри которого виднелось пурпурное личико, Декстер Мэйхью дал себе торжественную клятву. Он поклялся поступать впредь только правильно. Не считая нескольких биологических и сексуальных проявлений, отныне не будет ничего, что он не смог бы сказать или сделать в присутствии дочери. Он будет проживать свою жизнь так, словно на него постоянно пристально смотрит Жасмин. Никогда не сделает ничего, что могло бы вызвать у нее боль или смущение; ему больше будет нечего, абсолютно нечего стыдиться в жизни.
Он держал свою торжественную клятву примерно девяносто пять следующих минут. Затем, сидя в туалете, он попытался выдуть сигаретный дым в бутылку из-под минеральной воды «Эвиан», должно быть, немного промахнулся, и сработала пожарная сигнализация, разбудив измученную жену и дочь, которым так нужен был драгоценный сон. Когда его вывели из туалета, он все еще сжимал закрытую бутылку, наполненную серовато-желтым дымом, и взгляд усталых и прищуренных глаз жены сказал ему всё — Декстер Мэйхью попросту не годился на роль отца.
Растущий антагонизм между ним и Сильви усугублял тот факт, что с началом нового тысячелетия он остался без работы и даже без перспектив ее получить. Эфир «Спортивного экстрима!» отодвигали все дальше к рассветным часам, пока не стало ясно, что никто, даже экстремальные велосипедисты, не смотрит телевизор так поздно в будни, какие бы улетные чумовые, олдскульные трюки там ни показывали. Программе пришел конец, и отпуск по уходу за ребенком перешел в куда менее гламурное состояние безработицы.